255 лет со дня победы в Кунерсдорфском сражении.

В разгар лета 1759 года Петр Семенович Салтыков двинул свою армию в поход из Познани, имея три задачи: соединиться с австрийцами, испортить немцам канал у Франкфурта и попытаться совершить набег на Берлин. Конференция связала крылья генерал-аншефу приказом строжайшим, чтобы он следовал советам венского маршала Дауна (побеждавшего медлительностью). Петр Семенович имел свои взгляды на кампанию, желая — как он сам говорил — «баталю дать». Эта «баталя» предназначалась им лично королю прусскому!

Против армии Салтыкова король поначалу выставил армию графа Христофора Дона, очень опытного полководца, сообщив ему:

— Я здесь, в Богемии, превратился в цепного пса и сторожу каждое движение прохвоста Дауна. Увы, счастие разбить русские колонны передаю вам, Дона! Старайтесь излупить их на марше…

Салтыков сразу оказался в трудном положении:

— Даун-то не идет к нам.

Штабные люди предложили ему самому выйти навстречу Дауну.

— Не могу, — отвечал Салтыков. — Тогда мы откроем для Фридриха земли Восточной Пруссии, нами завоеванной. Хуже того: король тут же отсечет нас от Познани и магазинов…

Скорым маршем русская армия настигла эшелоны Дона. Кавалерия Салтыкова рассекала дороги, наскоком врывалась в прусские города. Это был ряд мелких, частых болезненных ударов. Прекрасная подвижная армия Дона, закаленная в битвах за Померанию, была растеряна. Салтыков, как опытный фехтовальщик, окружил ее сеткой уколов. Не выдержав, армия Дона побежала. Фридрих в отчаянии заломил руки:
— Эти напудренные чурбаны бегут? Дона, Дона, Дона.., и он — бежит? Бездарность! Кретин!.. Зовите Веделя!

Ведель, мальчишка среди седых ветеранов Пруссии, был любимцем короля. Ведель никогда не думал. Ведель лишь точно исполнял приказы. Ведель был непобедим. Веделю король всегда верил. Ведель сейчас предстал перед ним…

— Ведель, — потухшим голосом сказал ему король, — ты слышал про этого негодяя Дона?.. Салтыков уже вошел в земли Бранденбурга. Ты знаешь, славный Ведель: если у меня где-либо потекло, то скважину я затыкаю тобой! Сейчас у меня сносит плотины… Ведель, я не могу сделать тебя, молокососа, своим маршалом… Но я даю тебе права римского диктатора! Отныне твои приказы имеют силу моих приказов. Делай что хочешь, но Салтыков не должен соединиться с австрийцами… Ты меня понял, мальчик?

Ведель был уже на коне.

— Стой! — задержал его король. — Я забыл сказать тебе самое главное. Не вздумай прекратить сражение. Когда потухнет солнце и пушки расплавятся от огня, ты все равно должен продолжать битву.

— До каких пор, ваше величество? — спросил Ведель из седла.

— До тех пор, пока все русские не будут изрублены в куски! Но и тогда битва еще не кончена. Брось эти куски в Одер, и только потом ты, мой Ведель, станешь велик, как Македонский…

Салтыков уже занял Цюлихау — твердо стоял под Франкфуртом.

Ведель шел все время на рысях, — конница Тотлебена не задержала его: Ведель одним ударом выбил Тотлебена из города Цюлихау. Салтыков в ярости вскочил на коня — помчался впереди казаков на разведку. Старый генерал-аншеф, в ответ на уговоры поберечься, говорил так:

— Король прусский не пужлнвый, все своими глазами глядит. Нешто же мне, российскому воину, отставать от короля?..

Он решил дать сражение пруссакам, не дожидаясь подкреплений и подхода австрийской армии.

— Петр Семенович, — удерживал его Фермер, — как бы нас не разбили тут. От Познани мы далеко, а Фридрих-то рядышком, и помощи от Дауна ждать не след!

Салтыков скатал карты, бросил их на стол:

— Война есть упражнение воинское в чести, в риске и в бесстрашии. Кто рискует — тот выигрывает… У короля прусского многому поучиться можно: человек бессовестный, зато рискованный!

— Петр Семенович, но у Веделя кавалерии больше нашей.

— Зато у него нет такой артиллерии, какова наша.

— Кавалерия прусская намного лучше нашей; она сомнет нас!

— Это кто так сказал? Сие проверить еще надобно… 12 июля Салтыков дал Веделю бой. Возле деревушки Пальциг состоялось единоборство в силах. Пруссаки первыми открыли огонь из пушек. Русские несли большие потери, но с позиций не отошли. Когда канонада утихла, Салтыков приказал:

— Всех убитых быстро заместить из резерва!

Полки встали опять, сверкая оружием.

Через узкие дефиле Ведель бросил свои войска в атаку — их отбили. Легко отбили, словно играючись. Ведель послал войска снова вперед — опять дали по зубам. Далее Ведель осатанел от упорства русских и стал швырять свои батальоны, как в мясорубку: туда они уходили, но обратно уже не возвращались.

Салтыков резко опустил трубу, оперся на трость.

— Я думал, он умный, — сказал про Веделя, — а он дураком оказался. Таких сопляков бить — даже удовольствия не испытать!

— Не грозитесь, — нахмурился Фермер. — Ведель имеет на руках еще одну карту: прекрасную прусскую конницу.

— Ваш тезис, — ответил генерал-аншеф, — я не утверждаю… Чугуевцев славных пустить в дело! — велел Салтыков.

Чугуевский казачий полк (половина его — калмыки) ударил во фронт пруссаков. А следом пошла в атаку регулярная кавалерия. Салтыков напутствовал ее в бой такими словами:

— Робяты! — сказал он. — Карабины за плечом держи. Не надо стрельбой отвлекаться… Ты до злыдня доскаки и руби вмах!

Сражение под Пальцигом стало кровавым праздником русского холодного оружия, — именно здесь проявились молодечество и бесшабашная удаль русской конницы.

Ни единого выстрела.

Только ржанье коней. Только свист сабель.

— Руби их в песи! Круши в хузары!

Ведель потерял мужество: у него погибли уже два генерала. К восьми часам вечера все было закончено вчистую, и Салтыкова стали поздравлять со славной викторией.

— Бросьте! — отвечал старик сердито. — Ежели по дружбе хвалите меня — глупо, ежели по лести — негоже… Что мне Ведель этот? Мне прусский король надобен… А сейчас, времени не тратя даром, зарывайте мертвых. Покойникам всем ведите счет подробный. Трофеи сносите в вагенбург.

Победители тут же, на поле битвы, стали копать широкие могилы. Прусских мертвецов было зарыто в этот день 4220 человек, своих же русские закопали 900 человек. Четыре знамени и три штандарта, захваченные у Веделя, бросили в шатер к Салтыкову.

Воздев на нос очки, старик (в нижней сорочке, держа в тазу с водой воспаленные за день ноги) уже писал донесение в Конференцию. Впервые за эти годы она получала такой отчет. В нем Салтыков особливо подчеркивал человечность русского рядового воина. Если под Цорндорфом пруссаки раненых пленных живьем зарывали в землю, то здесь, под Пальцигом, —

«многие наши раненые прусских раненых на себе из опасности боя выносили; солдаты наши своим хлебом и водою, в коей сами великую нужду тогда имели, их снабжали…»

Пальциг — первая в Семилетней войне битва русских с пруссаками, когда баталию выиграли не только силой и упорством рядовых, — нет, теперь у армии был командующий! И войска постоянно ощущали его железную волю, на себе чуяли биение его мысли. Безобразно показала себя лишь конница Тотлебена: Ведель легко выбил ее из Цюлихау, она не завершила разгрома отступающих войск Веделя после битвы…

Фридрих ждал от Веделя курьера с известием, что «куски брошены в Одер». Спокойно он взломал печати на пакете… И разом мир потемнел в его глазах. Началось бешенство:

— Найдите мне самую грязную и зловонную лужу в Европе, чтобы я мог выполоскать в ней этого Веделя! Я дал ему то, чем сам не обладаю: права римского диктатора!

Это выше бога… Я послал этого негодяя спасти Берлин. А теперь мне надо бросать войну с Дауном, проститься с Богемией и Саксонией, чтобы спасать самому уже и Берлин и этого сукина сына, который оказался полным дураком при Пальциге…

Вечером он письмом вызвал к армии своего брата Генриха. «Мы давно уже нищие, — писал ему король, — у нас все отнято, у нас ничего не осталось, кроме чести…» Де Катту король сказал:

— Готовьте реляцию в Берлин о Пальцигском сражении, как о сражении не вполне выигранном нами. Не забудьте упомянуть, что Ведель отступил с большим достоинством!

— Каковы проставить потери? — спросил его де Катт.

— Наши потери — 1400 человек… Умножьте эту цифру на десять, и это будут потери русские — 14 тысяч человек…

Армия Салтыкова уже открыла дорогу на Берлин.

* * *

«Жалкий цыпленок», как звали за глаза Салтыкова, был рожден для войны. Армия раньше его совсем не знала, зато он всегда знал и любил армию. Петр Семенович понимал солдата (хотя солдат не всегда понимал его). Генерал-аншеф не гнушался есть кашу из общего котла, среди ночи вставал, чтобы проверить аванпосты. Был не суетлив и хладнокровен. Он не боялся на ходу перестраивать свои планы. Он быстро подчинялся обстановке, чтобы затем подчинить обстановку своей воле.

Желая сразу же закрепить победу под Пальцигом, пока Ведель не очухался от поражения, Салтыков приказал быстро захватить Франкфурт-на-Одере, и тут к нему прибыл, в окружении блестящей свиты, австрийский маршал Евгений Лаудон.

— Каковы ваши цели в эту кампанию? — спросил он Салтыкова.

— Берлин! — кратко отвечал генерал-аншеф.

— Сначала вы должны помочь нашей армии.

— Нет! — отрезал Салтыков. — Вы бы лучше нам помогли.

Лаудон поднял палец с громадным сапфиром в перстне:

— Вы забыли, что против Дауна стоит сам король!

— Вот именно, что стоит… Король стоит и смотрит на Дауна, а Даун стоит и смотрит на короля. В гляделки, что ли, играют — кто смигнет первым?

Лаудон категорически потребовал для своих нужд корпус в 30 тысяч русских солдат.

— Вы еще очень скромны, маршал, — съязвил Салтыков, — что кобылу из-под меня не выдергиваете. Дай я вам тридцать тысяч, тогда мне в лазарет лечь надобно… А зачем вам столько людей?

— Мы возьмем Франкфурт, — гордо посулил Лаудон.

— И для этого просите от меня тридцать тысяч солдат?

— Да!

— Франкфурт уже взяли мои пятьсот человек.

— Я вам не верю! — вспыхнул Лаудон.

Петр Семенович заложил два пальца в беззубый рот — свистнул. Моментально явился юный адъютант, что-то дожевывая:

— Звали, батюшка?

— Ключи сюда! — велел генерал-аншеф. Лаудону были предъявлены ключи от Франкфурта-на-Одере.

— Отправляйте их в Петербург, — наказал Петр Семенович, захлопывая ящик. — А вас, маршал, прошу отобедать со мной…

После обеда Лаудон мечтательно сказал:

— Теперь же, генерал, когда Франкфурт взят вами, позвольте мне получить с вас миллион талеров.

— А это еще за что?

— За Франкфурт, конечно! Вена уже рассчитала, что с этого города можно содрать два миллиона; вот и получается, что один миллион — вам, а другой — нам.

— Контрибуций не брали, сударь!

— А также, — клянчил Лаудон, — нам нужно продовольствие.

— Не дам! — ответил Салтыков. — Ныне спешно форсируйте Одер и соединяйтесь своими войсками с моими.

— Не имею на то приказа от Дауна.

— Простите, но.., какой же приказ вы имеете от Дауна? Лаудон отчеканил:

— Чтобы ваша армия соединилась с моим корпусом и шла на подмогу Дауну; тогда Вена берет на себя и снабжение войск ваших.

Оба замолчали. Лаудон с интересом рассматривал Салтыкова; директивами Петербургской Конференции генерал-аншеф был подчинен маршалу Дауну, и Лаудону было любопытно, как сейчас поведет себя Салтыков. Исполнит он приказ Петербурга или нет?

Салтыков пальцами снял нагар со свечек, заявил твердо:

— Ради соединения с Дауном я отступать не стану. Ежели я Дауну нужен, пусть бросает Силезию и спешит сюда, в центр земель германских, где и решится кровопролитная тяжба народов.

— Вена, — заметил на это Лаудон, — отлично знакома с указами вашей Конференции… Вы разве не собираетесь их исполнять?

— Но я здесь, на месте, лучше Конференции все знаю! Лаудон в смещении потоптался на месте:

— Кому нам жаловаться.., на вас?

— Вот Конференции и жалуйтесь.

Салтыков повидался с генерал-поручиком Румянцевым:

— Хотел я, Петруша, тебя на Берлин отправить, да спя экспедиция, кажись, лопнула… Даун-то ведь не пришел к нам! Прислал своего попрошайку Лаудона, вот с ним и воюй.

— Может, — предложил Румянцев, — пока Фридрих далече, я и успею на Берлин конницей сбегать… Туда и обратно галопом!

— Нет. Уже поздно. Фридрих силы собирает. Скоро король персонально сюда к нам заявится…

Узнав, что Франкфурт взят, австрийцы валом повалили туда, в надежде разграбить богатый коммерческий город. Но на форштадтах уперлись в русские штыки, — дальше ворот их не пускали. На пегой кобыле выехал навстречу союзникам русский генерал Александр Никитич Вильбоа и вынул из ножен ловкую шпагу:

— Назад! Зарублю любого… Грабить-то вы мастера, а вот воевать не умеете…

Теперь и Даун, в отместку Салтыкову, нарушил венские директивы: он не поднял свою армию по тревоге и не пошел к русским навстречу, чтобы совместными усилиями разбить Фридриха одним согласным ударом. Русские остались под стенами Франкфурта, вдали от баз и магазинов, один на один со всей прусской армией.

Даун рассудил — трезво и подло:

Если сейчас Фридрих победит, мы окажемя в большой выгоде. Русские бьются беспощадно, и даже в поражении своем они сумеют нанести Фридриху неслыханные потери… Эти потери для Пруссии будут невосполнимы, Фридрих сразу же ослабеет. А тогда мы, умные австрийцы, полностью сохранив свои силы, сокрушим Фридриха до конца. И после войны, как непобежденные, мы сможем смело предъявить миру свои претензии… Русским же, как побежденным, будет не до претензий… Итак, все ясно. Моя армия с места не стронется более, пока поединок Фридриха с Салтыковым не разрешится ударами мечей!

…Когда жена Дауна появилась в театре, в ложу к ней (прямо на колени) кто-то из партера бросил дохлую кошку. Кошка была, повторяю, дохлая, тощая, ободранная, и маршальша закатила истерику. Представление театральное сорвалось!

* * *

Он презирал медлительных людей. Он был скор. И на руку, и на ногу. Мысль же его была — как росчерк молнии на черном небосводе. Мысли ослепляли его. Он спешил.

Даже сейчас Фридрих находил время работать над книгой о походах Карла XII на Россию; эту книгу в разгар боев король опубликовал в двенадцати экземплярах (для истории — не для читателя!).

Чего другого, а энергии у короля было хоть отбавляй. Иногда близкий к отчаянию, не расставаясь с дозой сильного яда, составляя одно завещание за другим, Фридрих порою словно молодел, свято веря в чудо. Чудеса он придумывал сам. Всю жизнь этот король воспитывал в пруссаках рабский педантизм. Карл XII, шумный и визгливый король Швеции, совсем не был похож на своих подданных — тугодумных и уравновешенных. Фридрих II не походил на немцев, которых властно подчинил своей воле.

Сейчас король шагал, осиянный верой в чудо.

— Идите за мной, — говорил он солдатам, — чудо спасет нас!

Солдат падал в траву, — король склонялся над ним:

— Вставай, приятель! Не время валяться… Трубы славы поют над нами… Уже завтра я обещаю тебе настоящее чудо!

Он едва поверил в падение Франкфурта:

— Невероятно! А где же были мои кордонные отряды?

— Король, их изрубили еще под Цюлихау… Сейчас — по мнению Фридриха

— его могло спасти только решительное поражение русской армии. Призрак Цорндорфской битвы еще витал над его головой, и король-: Сделался осторожным. Бить только наверняка! Но сильно бить… Чтобы русские не поднялись!

— Напишите на наших штандартах, — велел король, — что на этот раз битва произойдет не ради славы, a pro aris et focis… Мы сражаемся отныне «за святилища и очаги» нашего Берлина!

Рядом с королем скакал неустрашимый Зейдлиц. Дни стояли раскаленные, солнце плавилось в зените, а ночи были страшные, удушливые. Вовсю полыхали над Европой зарницы, хлеба сгорали на корню, вытоптанные толчеей давно враждующих армий… По дороге Фридрих безжалостно разбивал австрийцев, пленял их тысячными толпами, захватывал богатые вагенбурги, грабил идущие обозы. Шесть ночей он не закрывал глаз, и эти глаза светились сухим огнем фанатика, верящего отныне не столько в себя, сколько в то чудо, которое он обязан свершить…

Умный человек, король понимал всю опасность будущей битвы.

— Я ничего так не боюсь, — признался он, — как русской артиллерии. Шуваловские гаубицы — это порождение дьявола. Русские медведи не французские комары, а единороги Салтыкова стоят во сто крат больше, нежели все пушки армий Контада и Дауна.

В это время под Франкфуртом создалось весьма странное положение. Совсем невдалеке от лагеря Салтыкова собрались две громадные армии — армия Пруссии и армия Австрии; первая шла, чтобы разбить Салтыкова, но вторая не шла к Салтыкову, чтобы выручать его от ударов Фридриха.

— Будем рассчитывать на себя, — утешился Петр Семенович…

48 тысяч штыков в руках потсдамских ветеранов король уже развернул на армию России. Глубокой ночью его войска начали переправу через Одер ниже Франкфурта, где — на медных понтонах, где — просто вброд, по шею в воде… Фридрих успокоился, когда вся его армада оказалась на другом берегу. Дело теперь за ним.

— Дорогу королю! — закричали адъютанты. В свете коптящих факелов, кося кровавым глазом на черную воду Одера, конь Фридриха ступил на понтоны и — шпоры в бок! — вынес короля на обрывистый берег.

— Вот теперь, — сказал король, глубоко дыша, — мы уже наполовину победили. Мы появились там, где нас не ждали.

Для него развели костер под густым покровом тревожной ночи. Фридрих бросил на землю свой плащ, не раз простреленный в боях, устало лег на него, велел собрать у костра генералов.

— Мои друзья, — сказал он им, — я не уважаю своих придворных: все они лишь декорация, на фоне которой мне, королю, удобнее играть королевскую роль. Но вас, генералов, я высоко чту: вы куете будущее непобедимой Пруссии… Может, вы сядете?

Они расселись перед ним на траве, кавалеристы широко раскинули свои белоснежные пелерины, словно покойницкие саваны.

— Конечно, — сказал король, куснув травинку, — вам нелегко дались эти походы. Но вы не можете пожаловаться, что вам скучно служить со мной… Сейчас я снова стану вас веселить. Вы уже поняли, надеюсь, отчего я привел вас сюда… В самом деле, — вздохнул он, — мне было бы приятнее сидеть сейчас в Сан-Суси и играть на флейте. Но — увы! — я здесь, на голой земле, я не ел с утра, я не спал шесть ночей…

Потом, поднявшись с плаща, Фридрих закончил:

— Переправой через Одер мы открыли дорогу к успеху. Теперь следует запутать Салтыкова… Вам приходилось наблюдать за жизнью муравейника? Ах, как они деятельны! Все куда-то бегут, спешат, что-то тащат, сталкиваются, снова разбегаются… Вот пусть же и наши войска в канун битвы ведут себя, как эти муравьи; Салтыков должен растеряться от их живости. И не поймет, откуда мы нанесем ему удар…

…Костер медленно угасал. На разодранном плаще, устало раскрыв впалый, словно у мертвеца, безгубый рот, спал король Прусский и курфюрст Бранденбургский.

Над ним рушились звезды. Была как раз страдная пора. Но хлеба Европы погибнут в этом году… По берегу Одера еще долго бродил Зейдлиц, и порывы ветра раздували его белый покров.

Как саван, как саван, как саван… О чем думал он?

Медленно и величаво катил свои воды Одер.., куда?

* * *

До русского лагеря дошла весть, что король уже рядом, его три колонны, как три бивня, нацелены в грудь русской армии. Лаудон не мог скрыть своего удовольствия.

— Вот, — сказал он Салтыкову, затаенно улыбаясь, — вы еще не сталкивались с ним основательно. Король — это не мальчишка Ведель; он уже обошел вас… Что скажете теперь, генерал-аншеф?

Салтыков ответил Лаудону:

— Я думаю, что не врут люди, воинский гений Фридриха восхваляя. И впрямь — отличный полководец! У меня зазнайства перед королем нету. Но почту за счастие великое для персоны своей скромной сразиться лично с королем Пруссии!

Салтыков, и без того мало любимый, вызвал всеобщую солдатскую ярость распоряжением рыть шанцы. Копать землю — кому это приятно? Возле селения Кунерсдорф, на виду у города Франкфурта, генерал-аншеф деловито выбрал для армии отличную позицию.

— Копай, ребятушки, копай, — говорил он солдатам. — Да языка не погань словом матерным. Не подобает православным христианам матерны лаяти, понеже матерь наша — земля! В нее же и возвращаемся, и тьму смертную, яко отдых, навечно приемлем…

Фридрих — через шпионов — внимательно следил за работою Салтыкова. Узнал, что русские основательно укрепляют фронт, и решил ударить на них с тыла. Но Петр Семенович — не дурак; он подождал, пока укрепят его солдаты позиции, затем сказал:

— А ну-кась, развернем теперича лагерь… Копай, соколики, с другой сторонки!

— Пруссак старый, — неслось ему в спину из окопов. — Нацепил косицу и ходит тут… Курдюк с квашеным поносом!

Но Салтыков мнению армии не уступил. Лаской, угрозой, плетями, но приказ заставил исполнить. Глубокий ретраншемент пролег через весь фронт, объединяя фланги армии. Тыл русского войска был укреплен так же прочно, как и фронт его. Покончив с этим, Петр Семенович забрался в прохладу палатки, где его навестил Лаудон:

— Мой штаб закончил подсчет. Наши силы превышают силы прусского короля на двенадцать тысяч человек.

— А король прусский, — отвечал Салтыков, — прав: надобно не числом побеждать, а умением! Коли на одного молодца двадцать сопляков навалятся и побьют молодца — это еще не успех.

— Генерал-аншеф, вы часто ссылаетесь в мнении своем на Фридриха, врага нашего… Уж не влюблены ли вы в него?

— Изверга такого в конфидентах своих не держу. Но учиться у врага, ежели, он толков и опытен, не пренебрегаю. И вам советую над тактикой Фридриха почаще задумываться.
Лаудон спросил — куда ему поставить свой корпус.

— На гороховом поле.., в резерв! — отвечал Салтыков. — А я спать ложусь… Выспаться надо. Митенька, — позвал он адъютанта, забираясь в кошмы, — ежели король со всеми ложками и поварешками пойдет на нас, ты меня сразу толкай.., без жалости!

* * *

Шляпа на голове Фридриха — как тогда говорили — созрела до такой степени, что пора уже ей, переспелой, свалиться на землю.

Свалится ли она?

Ранним утром 1 августа 1759 года Салтыкова разбудили.

— Король движется, — доложили ему.

— Ну и слава богу! — Генерал-аншеф молодо вскочил с ложа. — Господи, вразуми меня, — покрестился на иконку. — Ежели ныне совладаю с Фридрихом, кровавый пир разом кончится и век меня Россия благодарить станет. Ну, а ежели опозорен буду… Нет, господи: лучше сразу — ядром меня, чтобы не мучился!

Уже пахло порохом над Кунерсдорфом, когда Лаудон спросил Салтыкова:

— О чем думает сейчас генерал-аншеф?

— Думать поздно. Сейчас кровью станем расплачиваться за все, что не продумали ранее, на покое…

Они поднялись на пригорок, им подали зрительные трубы.

— Любопытно, чем откроет сегодня Фридрих сражение?

— Как всегда, — зевнул Салтыков, — «косой атакой».

— Почему вы так решили, генерал?

— Это не я так решил, это Фридрих так решает… Я свою жену однажды спрашивал: «Чего ты в одном и том же платье шляешься, коли другие в гардеробе, ненадеваны, пылятся?» А она мне ответила: «Прости, батюшка, стара стала, глупа стала…» Лаудон вряд ли понял его, и Салтыков пояснил далее:

— Фридрих.., он тоже, как старуха скупая: одно платьишко надел, так и носит его не снимая… Пооборвался уже господин!

Но Фридрих сегодня не спешил открывать битву. Весь прусский генералитет во главе с королем был в седлах. Стояли гуртом на вершине холма, позванивая сбруей и оружием. Фигура короля в черном сюртуке резко выделялась среди пестрых мундиров. Головы генералов, густо напудренные, были обнажены; один король в шляпе. Сюда, в ставку Фридриха, сейчас приводили переметчиков, лазутчиков и пленных. Король, перегибаясь через луку седла, лично задавал им каверзные вопросы… Потом он повернулся к генералам:

— Господа, я выяснил неприятную новость; нам не придется нападать на русских с тыла. Салтыков свой тыл успел укрепить. Из двух флангов противника мы избираем слабейший — левый… Но прошу еще подождать — я не все уяснил для себя…

Сейчас короля смущали сбивчивые сведения о глубоком ретраншементе, связующем русские фланги. Салтыков — через этот ретраншемент — мог перебрасывать свои войска с фланга на фланг. Фридрих же позволить себе такой роскоши никак не мог.

Около девяти часов утра король сказал, морщась:

— Ладно. Начинать можно только одним способом — начать!

Прусская артиллерия взяла под обстрел высоту Мюльберг, занятую войсками князя Александра Михайловича Голицына. Прошло в гуле пальбы еще два томительных часа… Король вел себя как-то странно: он словно не мог решиться на атаку. Лишь ближе к полдню рука Фридриха резко взметнулась кверху.

— Честь и слава! — заверещал он пронзительно. — Даже земной шар не покоится на плечах Атласа столь прочно, как стоит королевство Пруссии на плечах своей бессмертной армии…

И закончил деловитым распоряжением:

— Через виноградники можно пустить инфантерию. Направление атаки — на Мюльберг. Исхождение региментов от Бишофсзее и от Треттина… Прошу, господа, начинать немедля и решительно!

Сражение разгоралось. Сначала, как всегда, Фридриху было неинтересно. Он велел намазать кусок хлеба маслом и подать ему в седло. С аппетитом жуя, король сказал:

— Интересно, когда уже кипит кровь… Вот, когда мои ребята добегут до Мюдьберга, тогда хоть деньги плати за такое зрелище!

* * *

Излюбленной «косой атакой» (как всегда, как всегда!) король обрушился на левое крыло русской армии, и Салтыков приставил трубу к мутному стариковскому глазу.

— Сейчас король, — точно определил он, — милостию божией, кажись, отберет у нас Мюльберг, сбросит князя с горушки вниз.

В рукопашной резне князь Голицын был тяжко ранен, и его буквально выдернули из рук прусских гренадер, — Фридриху даже принесли в ставку ботфорт с ноги князя.

— Что вы мне тычете в нос старым вонючим сапогом? — обозлился Фридрих. — Иль вы добыли русский штандарт?

Мужество защитников Мюльберга было сокрушено натиском пруссаков. Голицын в спешке боя, истекая кровью, перестроил два полка поперек позиции. Они встали здесь насмерть. Но прусская картечь выкосила их. Потсдамкие гренадеры штыками уже добивали канониров.

Левое крыло русской армии было смято…

Фридриху доложили об успехе: 15 русских батальонов и 42 орудия армии Салтыкова более не существовали.

— Прекрасно! — заметил король. — Сейчас я устранил то, что мне мешало. А мешал численный перевес противника. Теперь же этого перевеса не существует. Что ж, «шах» мы сделали, пора приготовить русским «мат»…

Салтыков не послал князю Голицыну поддержки:

— Резервы прибережем. Фридрих — хитер, и воевать еще не начал: он только пыль нам в глаза пущает… Бой весь впереди, судари! Солдаты Голицына погибли, но долг исполнили. С высот горних, уже нездешних, они сейчас на нас взирают. Память им вечная и поклон низкий ото всей России!

Над ним засвистали пули, он взял прутик — обмахивался:

— Во, шмели проклятые.., кыш-кыш, негодные! К двум часам дня все укрепления Мюльберга были в руках короля. Но пока пруссаки лезли в гору, неся страшные потери от войск Голицына, Румянцев в шесть линий (в целых шесть!) собрал своих героев на высоте Шпицберга. Сейчас все отступавшие русские копились на Шпицберге, словно в Ноевом ковчеге при потопе.

Издалека Фридрих пристально рассматривал эту высоту.

— Что-то она перестала мне нравиться, — поморщился король, протянув свою трубу Зейдлицу. — Посмотри и ты…

Но пока все складывалось в его пользу. Были порой моменты, когда ему хотелось кататься по траве от восторга:

«Какое счастье! Как везет!» И он даже сказал несколько раз:

— Чудо.., я же вам говорил, что будет чудо! К трем часам дня Фридрих завладел половиною поля битвы, и тут к нему на запаренной лошади прискакал курьер. Этот гонец примчался на берега Одера с дальних берегов Рейна.

— Его высочество принц Генрих одержал великую победу над французской армией при Миндене! — доложил курьер.

— Великолепно, — загордился король. — Скачи обратно, сынок. Поспеши обрадовать его высочество, брата моего, что мы одержали победу здесь — под Кунерсдорфом!..
Наступал острый момент, когда инфантерия была уже на издыхании. Ее пора оставить в покое. Она уже расчистила поле битвы. Теперь, на смену пехоте, пришла пора бросить кавалерию и довершить разгром пушками.

— Я не ошибусь, если скажу, что русские сейчас побегут. А потому сразу начнем отсекать их от дорог к спасению… Быстро разрушьте все мосты на Франкфурт!

Критический период боя наступил. Салтыков опустился на землю, никого не стыдясь. Коленопреклоненный, он стал молиться. О чем он там беседовал с богом — это осталось тайной Салтыкова, но, отмолясь, он живо воспрянул с земли.

— Побили, но не убили! — сказал отчетливо. — Новизны тут никакой нет: король прусский не продает побед дешево…

В ухо аншефа, оглохшего от грохота боя, кричал Лаудон:

— Они сбросили в озеро мосты… Смотрите, уже занимают Кургунд, от леса скоро пойдет Зейдлиц… Неба уже не видать от пыли! Франкфурт от нас отрезан…

— Ничему не удивляюсь, — отвечал Салтыков. — Король прусский уже начал воевать, но мы-то сиворылые, еще не начинали…

* * *

Казалось бы, уже все решено: Фридрих близок к виктории.

Но тут в ставку короля стали собираться генералы. И все, как один, с пасмурными лицами. Взирали искоса.

— Ваше величество, — объявили они, — битву надо заканчивать. Войска уже в изнурении. Если сражение затянуть хотя бы на час, весь наш первый успех полетит к черту.

— Перестаньте болтать вздор! — наорал на них король. — В уме ли вы, когда все идет так чудесно!.. Мне не нужна половинка арбуза — я хочу съесть арбуз целиком. Что мне с того, что я поколотил русских, если политическое состояние Пруссии требует от нас добиться полного разгрома России!

Генералы стояли на своем.

— Есть положения, король, — говорили они, — когда надо ограничить себя лишь половиной успеха, и тогда это будет победой. Если же сейчас достигать второй половины успеха, тогда победа обернется для нас поражением…

Фридрих, сложив пальцы в щепотку, подбежал к ним (маленький король) и снизу вверх заглянул в лица своим бесстрашным, непобедимым генералам…

— И это.., вы? — спросил он жалобно. — От кого я слышу эти слова? Или слава прусских вождей — это миф? Да поймите же наконец: мой успех разложил русскую армию. Я уже ослабил их душевно. Они — как тряпки сейчас. Их ничего не стоит добить, как щенят. Или вы не видели, как они бежали?

Раздался голос Зейдлица:

— Они бежали, это верно. Но с Мюльберга гуртом перебрались на Шпицберг… Мы победим сегодня, если прекратим сражение сейчас же…

Фридрих не мог поверить своим ушам:

— И ты, Брут?! — вскричал он.

— Нет, король, я не Брут, а твой Зейдлиц… И ты знаешь сам, что я готов жизнь отдать за тебя! Прислушайся же к моим словам.

Фридрих сразу успокоился — перестал играть.

— Тогда будем честны до конца, — сказал он. — Битва при Цорндорфе была лишь наполовину нашей победой. Битвою сегодня при Кунерсдорфе я желаю торжественно закрыть неудачный Цорндорф… Мне это нужно. Наконец, я ваш король, и я имею право делать то, что я хочу.

И тут он заметил Веделя, которого раньше сильно любил, а теперь сильно ненавидел. Ведель скромно стоял в стороне.

— А вот и Ведель! — засмеялся Фридрих. — Иди сюда, мой горемычный Ведель… Ты слышал, что здесь говорят? Можно подумать, что мы торгуемся на базаре. А ведь нам сейчас для полной победы немного и надо: взять высоту Шпицберг, и тогда мы выиграли не только сражение, но и всю кампанию этого года!

Ведель вдруг исступленно выкрикнул — со слезами:

— Никого не слушайтесь, король… Только — вперед!

Фридрих обнял его, воодушевляясь:

— Ведель, за такой ответ я прощаю тебе даже Пальциг. Верь: я снова полюбил тебя… Итак, господа, все ясно. Нам осталось одно усилие, один лишь рывок на Шпицберг! Я заклинаю вас.., я умоляю вас.., я приказываю вам: идите прямо на Шпицберг!

И он воскликнул трижды, выкидывая вперед руку:

— На Шпицберг! На Шпицберг! На Шпицберг!

* * *

— Вот он мне и попался, каналья, — сказал Салтыков. — Ах, глупец! Ну, разве же так это делают? Ведь он застрянет своей конницей на узких дефиле… Отныне начинаем разгром короля!

Подсознательно почуяв близость вражьей атаки, аншеф стал сыпать распоряжениями. От его шатра поскакали в огонь и в дым ординарцы. В ход тронулись резервы. Ретраншемент укрывал перемещение войск от огня. С горы Юденберг, спускаясь с высоты по зеленой, еще не прибитой траве, скученно сошли в низину два свежих русских полка. Фронт был перестроен… Аншеф выждал (старики терпеливы), когда на Мюльберге соберется немцев побольше, и велел открыть по высоте ураганный огонь:

— Тратьте ядра без скупости… Копить сейчас не надо! Горящими яблоками поплыли в небе мортирные бомбы. Фридрих такого еще не видывал, хотя повоевал немало: русские швыряли снаряды с огнем через головы своих войск. Но, быстро сообразив, король бросил свои батальоны на высоту Шпицберга…

Над гвалтом голосов, над пушечным громом, на самом пике этого проклятого Шпицберга, вдруг выросла неповторимая, вся во вдохновении боя фигура Петра Румянцева… Глаза вытаращены, мундир на генерале рван, а в руке — обломок шпаги.

— Стой крепко! — прорычал он. — Ежели кто с места двинется, того поймаю и башку оторву…

Пруссаки уже близко. Бегут. Рты их разъяты в вопле. И начался прибой: волна пруссаков докатилась до Шпицберга — скала! отхлынула и снова пошла вперед — скала! еще раз, покрываясь кровью, ударила — скала! бросились на Шпицберг всей грудью — скала! Тогда Фридрих, побледнев, крикнул:

— Коня!

* * *

Фронтальную атаку на Шпицберг повел сам король. Салтыков подозвал к себе трех ординарцев.

— Дворяне, — сказал он им, — двух наверняка убьют, потому пошлю трех сразу. Один из вас доскакать должен до апшеронцев; явите им волю мою — не отступать…

Ни один из трех не доскакал до полка Апшеронского (все пали из седел, разбиты копытами, насмерть изувечены). Но славный полк Апшеронский не дрогнул. Трава была там высока, и вся она в крови, в крови, в крови. До пояса апшеронцы выкрасились в кровь («сидючи на коленях, отстреливались, покуда уже не осталось из них никого в живых…» «Солдатам Апшероиского полка, в ознаменование того, что они в битве при Кунерсдорфе стояли „в крови по колено“, были присвоены по форме чулки красного цвета; при форме в сапогах — они носили сапоги из красной кожи.».

В атаке безуспешной конь был убит под королем. Картечь сразила его адъютантов. Фридрих вернулся из атаки на солдатской кобыле. Вся одежда была иссечена пулями. Фридрих, почти осатанев, погнал свои войска еще раз. Второй раз. Третий!.. Обратно возвращались уже не люди, а какие-то кровавые ошметки — безглазые, безликие, многие тут же сошли с ума…
Шуваловские гаубицы сыпали, торжественно и гулко, вокруг себя смерть полными горстями («С Елисаветой — бог и храбрость генералов, Российска грудь — твои орудия, Шувалов!» — так писал тогда Ломоносов)…

И, как всегда в критические моменты, король позвал:

— Зейдлиц!

Но в ответ услышал — совсем неожиданное:

— Король, мои эскадроны не железные. Фридрих разбил трубу о дерево, в ярости топал ногами, крича на Зейдлица, как на последнего лакея:

— Я все равно не слышу твоих слов, сейчас мне плевать на все слова, какие существуют на свете… Иди в атаку не рассуждая!

Зейдлицу уже подводили боевого коня. Порыв ветра раздул парусом его белую гусарскую накидку — как саван, как саван. Он вдел уже ногу в стремя, но продолжал огрызаться:

— Это безумие, король, бросать на ветер мои славные эскадроны!

— Безумен тот, кто осмеливается спорить со мною.

— От нас же кусков не останется, король.

— Какое мне дело до этого, — вперед!

— Повинуюсь, мой король…

Зейдлиц вскинул свое поджарое тело в мокрое от пота седло. Жестоко надрал уши лошади, разозлив ее перед атакой. Выдернул палаш из ножен, и при свете угарного дня блеснула сизая, как воронье крыло, страшная боевая сталь.

Секретарь короля де Катт был рядом, со своим альбомом. «Что-то надо сказать для истории… Но — что сказать?»

— Мы будем перебиты, — вот что сказал Зейдлиц. И грозная лавина конницы (лучшей конницы мира), взлягивая землю, взметая клочья дерна и песок, рванулась вперед…

Салтыков, увидев, как быстро движется через поле блеск и ярость прусской кавалерии, сказал — почти довольный:

— Вот последний козырь короля… Король продулся в пух и прах! Завтра, видать, с торбой по дворам пойдет.., любой милостыньке рад станется…

Наперерез прусской кавалерии — клин клином вышибать! — вымахала на рысях русская конница. В пыли и ржанье лошадей рассыпался тусклый пересверк палашей и сабель. Желтые облака сгоревшего пороха низко плыли над головами всадников. Хрипели и давили друг друга лошадьми звенящие амуницией эскадроны…

Весь покраснев от натужного крика, Салтыков повелел:

— Снимай резерв с Юденберга, гони их на Шпицберг, на Шпицберг… Повторяю: с Юденберга — на Шпицберг! Резерв!

Приказ был отдан вовремя, ибо пруссаки уже карабкались на Шпицберг. Гренадеры поддели на штыки русских канониров. Пушки они не могли укатить: пруссаки тут же свинцом их заклепывали.

— Ничего, ничего, — говорил аншеф. — Потом мы их снова расклепаем…

К пяти часам дня прусская кавалерия, разбегаясь за прудами, еле двигала ноги. Медные кирасы были рассечены палашами так, будто русские рубили их топорами. А сам Зейдлиц, плавая в крови от шрапнельных ран, лежал, словно верный пес, возле ног своего короля:

— Я знал, король, что мы будем перебиты. «Ах, Зейдлиц, Зейдлиц.., и ты не справился?» — Фридриху хотелось плакать. Он отъехал на коне в сторону, и русское ядро, прилетев издалека, ударило его лошадь прямо в грудь. Жаром и нехорошим духом теплой крови пахнуло в лицо. Король едва успел вырвать ногу из стремени — рухнувший конь чуть не размял его. Это была вторая лошадь, убитая под королем сегодня.

— Еще раз — на Шпицберг! — призывал Фридрих. — Мерзавцы, кому я сказал? На Шпицберг, на Шпицберг, на Шпицберг…

Капралы дубасили солдат палками:

— Вставай, скотина, король сюда смотрит.., на Шпицберг!

Началась агония немецкой армии: войска короля судорожно дергало из стороны в сторону. Драгуны принца Вюртембергского («Хох, хох!») прорвались все-таки на Шпицберг. Они пробыли там минуту и сразу полетели вниз, где их быстро прикончили картечью. Король бросил в бой легкую гусарскую конницу Путкаммера — конец был тот же, а сам Путкаммер пропал в атаке безвестно. Фридрих оглянулся назад: там, за его спиной, стояли лейб-кирасиры — его личная охрана. Король не сказал им ни слова, он только вытянул руку, показывая — куда им скакать и где им умирать.

Эти лейб-кирасиры достались под саблю чугуевским казакам. Над полем Кунерсдорфа нависло — завывающее, как отпевание:

— Руби их в песи, круши в хузары!..

Казаки разбили гвардию Фридриха, командира утащили в плен за косу, а лейб-штандарт Потсдама затоптан был под копытами.

Прусская армия побежала.

Шальная пуля попала в короля. Его спас от смерти золотой футляр готовальни, с которой он никогда не расставался.

Фридрих произнес фразу:

— О боги! Неужели для меня не найдется русского ядра?

Далее никаких исторических фраз за ним не сохранилось — по той простой причине, что канцелярия его разбежалась.

* * *

И тогда поднялся с барабана Салтыков:

— Пришло время штыка! Гони их теперь.., гони, гони, гони!

* * *

Иногда удиравшие пытались увлечь за собой и короля Пруссии.

— Оставьте меня, — отбивался Фридрих. — Вы, подлецы, бегите и дальше… Но если все бегут, я должен погибнуть!

Король воткнул свою шпагу в землю, скрестил на груди руки. Он застыл как изваяние, выжидая смерти. А вокруг него, словно щепки в бурное половодье, с воем и топотом неслись его войска. Фридрих почти бессмысленно взирал на свой позор. И даже не заметил, что пуля сорвала с головы его шляпу.

Разбежались все — кто куда… Короля забыли — бросили!

Позже всех удирал от Кунерсдорфа на хромающей рыси гусарский отряд ротмистра Притвица. Кони мотали гривами, острый пот их был невыносим, по пикейным штанам Притвица стекала кровь.

На полном разбеге вдруг замер отряд:

— Там на холме кто-то стоит… Неужели король?

— Я ничего не вижу в этом дыму.., я ослеп!

— Да вон там.., видите? Перед ним торчит шпага… Когда гусары подскакали к Фридриху, он даже не глянул на них. Король закостенел в своем отчаянии. Притвицу возиться с ним было некогда: с пиками наперевес за ними уже гнались казаки. Ротмистр схватил короля за пояс, гусары перекинули его в седло. Настегнули под ним лошадь:

— Король, очнитесь же наконец! Фридрих не брался за поводья, и на скаку его мотало в седле, словно тряпичную куклу: вот-вот вылетит на землю. Притвиц, обернувшись к отряду, гаркнул:

— С нами король, ребята, а потому — на шенкелях! Фридрих вдруг вцепился в руку ротмистра:

— Притвиц, я погиб… Я погиб, Притвиц! Навсегда! Выстрелом из пистолета (одним, зато удачным) Притвиц убил чугуевского офицера, и гусары оторвались от казачьей погони. И все время бегства король хватал ротмистра за руки, восклицая жалобно, как ребенок:

— Притвиц, пожалей меня… Притвиц, презирай меня… Притвиц, убей же меня! Притвиц, я не хочу больше жить…
За прудами, в тени развесистых буков, они спешились. Правили амуницию, подтягивали сбитые в скачке седла. Притвиц одним махом осушил фляжку с вином, размазал кровь на штанах, сказал королю:

— А сейчас побежим дальше. Баталия проиграна — ладно… А вот что нас ждет после поражения.., это, я скажу вам, ваше королевское величество, будет уже настоящее дерьмо! По седлам, гусары! С нами король! Идем дальше — на шпорах, на шенкелях!

* * *

Салтыкову принесли шляпу Фридриха Великого. Старик расправил в пальцах ее мятые поля, хлопнул по колену, выбивая из шляпы перегар порохов и прах многих битв, многих побед короля…

— Хоть на стенку вешай! — сказал аншеф. — Это почище любых штандартов будет… Одначе, — присмотрелся он к суконцу, — так себе шляпка. Простенькая. Зато она укрывала уж больно горячую голову, которую мы и остуди-, ли сегодня под Кунерсдорфом.

Адъютант доложил командующему, что обед давно стынет.

— Ну, ладно, — огляделся Салтыков. — Баталю я дал. Кажись, и конец всему… Митенька, подсоби подняться. Ноги что-то не идут. Ослаб я… Не пивши, не евши, с утра раннего на ногах. Истоптался весь. Веди меня к столу…

За обедом старик поднял бокал с розовым вином, попросил собрание, чтобы не шумели, — сейчас он говорить станет:

— Судари мои, победили мы, и победу нашу поясню. Фридрих нас «косой атакой» удавить хотел. Весь наш левый фланг он охватил. Но.., сколько же можно «косить»? Я его на этом и поймал. Фридрих угодил в петлю, которую для нас уготовил. Нельзя хорошее применять неустанно, ибо хорошее от повторений частых худым становится… Надо новые пути изыскивать!

— Ясно! — раздалось за столом. — Наливай.., едем дальше!

— Стой ехать, — придержал собрание Салтыков. — Я главного еще не высказал… Фридрих имел шанс разбить нас сегодня!

— Как? Почему? Когда? — раздались выкрики.

— А разве вы не заметили? — прищурился Салтыков (и все увидели по этому прищуру, что старик-то хитер). — Ему бы, — сказал аншеф, — надо горячку со Шпицбергом не пороть. Бросил бы он свои войска на Юденберг, откуда я резервы-то свои отвел.., вот тогда б он усадил нас крепко!

— Петр Семенович, — спросил его один генерал, — ежели ты ведал про это, так чего же рисковал столь легкомысленно!

— Легкомысленно, сударь, я не рисковал! — вспыхнул старик. — Это Фридрих рисковал легкомысленно, оттого и проиграл… Я же рисковал глубокомысленно!

Через несколько дней с возгласами: «Честь и слава, виват Россия!» — были брошены к ногам Елизаветы еще 28 знамен армии Фридриха…

А шляпу Фридриха и сейчас можно посмотреть. Она лежит на стенде — под стеклом, как реликвия Кунерсдорфа. Ее хранят в Музее Суворова в Ленинграде.